Александр Банников стихи

 

АЛЕКСАНДР БАННИКОВ

 

**

Когда идут вперед - сгущают грудью, лбом

пространство. Позади - сплетня и гонец…

Но Боже упаси догнать свою любовь,

в пустых глазах прочесть не зрачки - конец.

 

Когда идут вперед - сшибают навзничь,

будто доброхота, решившего пресечь…

И падают ступени на головы сказавших,

что умный не пойдет вбочь следов предтеч.

 

Выходят из зрачков дороги все. И чьи

подслепые мозоли созреют на подошвах

и лопнут - то из них уставятся зрачки,

и съежится дорога - как под взглядом кожа.

 

Когда идут вперед - дорогу облегчают

дороге той, что вслед - как за водою жернов…

Проиграна в уме встреча до мельчайшего,

до родинки-дробинки, с рождения рощеной:

 

как грубо взять судьбу, на краю застигнув -

ей многое придется про себя сказать…

Но боже упаси свою увидеть спину,

и близких, отвернувшихся на больной закат.

 

 

АФГАНСКАЯ НОЧЬ

Ночь по закоулкам строит рожи,

Бродят тени - постненькие пасынки.

Звезды не мигают насторожено

на прицеле.

На прицеле у опасности.

 

Слит с плечом моим ремень Калашникова.

Я есть продолжение курка.

А в России дочь моя калачиком

У жены уснула на руках.

 

А в России ночь живет для любящих,

свежим ветром затыкает щелочки.

Лягушатами ныряют звезды в лужицы

на обочинах дорог проселочных…

 

Чернота оскалилась разрывами,

Дернулся суставом отсеченным месяц.

Как ты притворилась поразительно!

Стой!

Ни шагу, ночь!

На место!

 

Твои тени неспроста здесь околачиваются,

завернувшись в ветер, будто в рубище.

Слит с плечом моим ремень Калашникова,

чтоб в России ночь жила для любящих.

9 августа 1985

 

***

Берега этих лет

круты и обрывисты.

Ты не можешь спуститься

ко мне

и испить.

Только ветер по травам

рыскает-рыскает.

Только ночь
на коленях полян синих

спит.

 

Коронованы мы

одною разлукою,

самодержцы всея любви и тоски.

Ты идешь вдоль теченья

по берегу хрупкому,

а в губах,

как в ракушке,

сон - светлый стих.

 

Родная моя,

тебе занедужилось?

Родная моя,

держися реки.

Ветра осталось

на две понюшки.

Разлуки осталось

на две руки.

22.06.86

 

 

**

Исподтишка вначале, робко

потрогал небо дальний гром.

Но отозвались в срубах бревна,

как потянули их багром

 

со дна реки. А воздух тяжкий

вздохнул глубоко - и не дышит.

Но поперхнулся от затяжки -

ударил в шиферные крыши -

 

то ветер твердый - будто мускул -

хвастливо вздулся - на, потрогай…

Капкан сердечный отомкнулся,

едва замешкалась природа

 

и равновесье потеряла…

Как падок до жестоких зрелищ,

междоусобиц трус порядка -

так я слежу в глазные щели,

 

как будто в скважину дверную,

бойницу крепости забытой.

А сам завидую, ревную,

что мне не бить и быть небитым.

 

Что есть для этого стихия

и обезболенный солдат

с глазами злыми и сухими -

чтобы сгореть, но не солгать…

 

Но если тело мое помнит

как рыба судороги жрет

ночь напролет меня, а в полдень

я жду того, что ночью ждет…

 

Уют, взлелеянную боль -

свое домашнее растение -

сменить на поле боя, бой?..

И словно из груди прострелянной

 

идет дымок от почвы влажной.

И, раздразненное грозой,

схватилось тело в рукопашной

с самим собой.

 

 

ЛОЖЕ ЗВЕРЯ

Стоит ли знать то, что мир - только в мире животных.

А у людей - «Царство зверя» - да простит Мережковский.

 

Стоит ли знать, что у льва львица котят не отнимет,

покуда не женщина, то бишь лжица… А в слове «отныне» -

 

доветхозаветная ложь: не было в мире явленья,

которое бы началось с «отныне». Как будто похмелье

 

запою предшествует… Зверя на ложь уложу, как на ложе.

Узнаю в нем утром себя - открытым - как сабля без ножен.

 

Пророчество ветхозаветное: проклятьем воротится знание.

Я знаю: мое место в прошлом. И знаю, что занято.

 

 

ДОСАДА ВЕЧНОСТИ

Не благодарен никому за то, что я еще не спятил,

не находя в который раз на месте ничего.

Так, женская нога - всего лишь снятый

с нее чулок - и ничего нет под чулком,

 

что так мое воображенье расширяло-суживало-комкало…

Боюсь, в один из скудных зимних вечеров

я обнаружу в моей бывшей комнате

чужого старика - и больше ничего.

 

И мир не удивится этому. А самое смешное -

не удивлюсь и я, а стану стариком тем,

который чаще вспоминает о своей мошонке,

чем о прогрессе. А висящий по-стрекозьи

 

над ним предмет - бесплотный образ девы -

утешит лучше, чем успехи человечества.

Оставив птичье, общемировое «Где вы?»

исполнит воробей… Досада вечности

 

в упущенных минутах, в которые опять и

опять греху не предавался так, чтоб черти верещали…

И если после этого я все еще не спятил,

то что есть в мире, что могло бы опечалить?

 

 

НЕСБЫВАЮЩЕЕСЯ

И опять на рыбалке-неловле с крючка не срывается щука.

Но взамен ей - подводная мысль - мысль-неволя:

В это трудно поверить, но будущего не существует.

Все равно, что сказать: «У меня ни миллиона

 

ни рубля нет». Поэтому всем сокровищам будущим

равен будущий рубль… - Но не это суть важно.

В настоящем - считаю гроши… полной кружкой

нависает пенное небо, равносильное жажде.

 

Настоящее скудно, и впору уверовать в мелкое:

в то, что крест Иисуса в двухмерном пространстве вмещается.

И я требовать вправе… Но требовать не у кого -

лишь любить выраженье листвы - людское - печальное.

 

Потому я и верю всему, что со мной происходит во сне

для того, чтоб умножить прожитие - от преисподней до космоса…

Измеряется возраст количеством краткого «Не»,

возглавляющим все: предложения, действа, знакомства.

 

А всему остальному единая мера - бессмысленность.

Одинаковы наши слова, но отличен в них вложенный смысл.

Так однажды глубокая рыба всплывает, перышки выставив,

чтобы в небе увидеть косяк плавников - но не птиц…

 

А в уснувшей воде пятится дно и полощется

выражение неба - исконное - то есть закатное,

и на месте упавшей звезды - как от зуба молочного -

незажившая ранка - мое желанье загаданное.

 

 

**

Когда друзья случились ложными,

и языки, как плетки, вьют,

и если сердце размером с лошадь -

его седлают или бьют.

 

Когда так близко до рожна - и

за кругом круг, за кругом круг -

пусть лошадь вспомнит жеребенка -

и убежит из цепких рук.

 

БРОДЯГАМ И ЗАБЛУДШИМ.

Когда становится вокруг трехмерной лужей,

а дома - чай, тепло - ковчег,

о вас я думаю, бродяги и заблудшие,

и вам желаю обрести ночлег.

 

Вы бродите - от злости и до злости,

всех, кто в уюте и тепле, кляня.

И если я зевну - воткнется костью

проклятье ваше в горле у меня.

 

Но мне страшнее вас - заблудшему,

когда себя я утром обнаруживаю

между женой, собою и подушкою -

Вор в доме! Все к оружию!..

 

Я говорю свое, а думаю про ваше.

(Неотмываемо пилатово - умыться…)

Когда в вас в рост встает бродяжье -

вы вырастаете до звезд, до смысла.

 

Когда во мне бродяжье, неутешное

однажды встанет, сердце злобой выжжет, -

вы вспомяните душу мою нежно,

если окажетесь в тепле, под крышей.

 

 

ПЯТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

мысли мужчины за порогом зрелости

 

 

МЫСЛИ МУЖЧИНЫ ЗА ПОРОГОМ ЗРЕЛОСТИ

ИЛИ ПЯТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

1.

Смеяться, выдумав повод, хотя б от мышиной щекотки.

А чтобы вспомнить хорошее - уснуть, и проснуться в детстве…

Я был - будто цифра «9» - ожиданьем чего-то.

Как выяснилось потом, это что-то - «10».

 

«Десять» - так неособенно, так посредственно.

Десяток - один из многих, первый только…

Тридцать прожитых лет - как подследственные -

ждут оправдания. Но я сам в них не вижу толка.

 

А если он все-таки есть, то вслух прискорбно назвать…

Недостижимая цель: учиться-учиться-учиться

тому - тому самому - что несколько лет назад

само собой получалось. Пример: хохотать без причины.

2.

Из чьей-то жизни чужой мне напомнил лучинную

копоть вкрадчивый вечер, закрашивающий углы.

Жизнь и жестокость: не важно, что из чего получилось.

Гораздо важнее, что жизнь учит жестокости и

 

умению ей подчиняться - как наступлению сумерек,

и находить красоту в скелете теней. Красота

к тому же совсем не нуждается в объясненьях рассудка,

к которому мы прибегает, если тема пуста…

 

…Измена себе самому - возраст как знак указательный:

равное право имеют считать себя ближе к небу

и Богу иезуиты и атеисты - Создатель

слепил их без помощи рук… А кто в этом качестве не был…

3.

Утром, прежде чем скрыться, пауки закруглили

углы пространства трехмерного паутиной вчерашнею.

Я и мое отражение в зеркале - закурили,

отметили про себя, что упреждающие

 

меры четвертого измерения - времени - не напрасные:

можно прочесть это время с лица моего - ежедневно.

И потому, что не видел я настоящего паруса -

парус напомнил мне собственное движение,

 

когда я прошел от окна вглубь комнаты и забылся.

Так, горизонт поглощает ушедшее. Но научилось

пятое измерение - память - хранить события

случившиеся и те, которые не случились.

 

 

ВЕЧНАЯ ПОЭЗИЯ

1.

Отсутствие перспективы дает ощущенье покоя -

это нечто такое… - состоянье без горизонта.

Вот, к примеру, поэзия - выжила после такого!..

Следует, смерть для нее - это предел, нарисованный

 

мелком берцовой кости - очертание мета -

физической вечности, состоящей из лет.

А это уже не Вечность. Она - состоянье предмета,

которое продолжается, когда и предмета-то нет…

2.

Мы - в перестрелке страстей - будто в тире,

Наукой Любви величаем - как просвещенный Овидий -

отсутствие оной… А Вечность - истина мертвого мира.

Неправильные глаза живущих ее не увидят.

 

Стремится в Вечность строка. А жизнь без рифмы печальна

была бы - но с утром рифмуется наступающий вечер;

на землю падает снег уже мертвым, чернея лучами.

Но видим в полете - живой, и кажется нам, что он вечен.

 

 

УРАВНЕНИЕ С ОДНИМ НЕИЗВЕСТНЫМ

Бесконечная пропасть неба, пока не появится птица

или с поверхности океана тихое облако не воспарит…

А мир - если судить по мне - вовсе не изменился:

не добр и не зол - но отзывчив. До той поры,

 

пока не утрачена связь. А все, что потеряно - не потеряно,

оно скрывается от меня в противоположном:

друг - в недруге, в Боге - боль… И я не стучу по дереву,

говоря о возможном конце, ибо и он возможен.

 

Знакомая смерть, повторяясь, стала числом. И если

служит распятье Христа деревянным плюсом,

то значит, что этот мир - уравненье с одним неизвестным:

Действительно ли искупила грехи наша смерть Иисуса?

 

…А мир остается прежним - неотвратим. Оказалось,

что зло и расплата за зло уравновешены. Незачем

пенять небесам, что невинные несут за него наказание.

Бог не лепил человека - Бог лепил человечество.

 

Но разуверился в нем - и скомкал глину животную.

Когда человек недолепленный Создателя вновь повстречает?

За что - за какие заслуги - приходит весна ежегодно? -

будто веселый палач без топора… Все сначала:

 

можно принять в темноте голову за булыжник,

и убедиться - об стену - в прочности этакой унии…

Наверное, появилось нечто - нечто, что больше жизни,

и просто люди ему имя еще не придумали.

 

 

ГЛУБИНА-ВЫСОТА

Река в осенних узелках и желваках

перемогает бег воды устало.

Ей хочется тихонько полежать

на ложе дна - дождаться ледостава.

 

Ей дела нет до глубины, до темным створ,

которые закрыли доступ зренью.

И застывает усыпительный раствор -

вода затвердевает, будто зреет.

 

Но как затвор - отлажен и притерт -

изгиб: направо-вниз

и по камням…

Все так знакомо, будто я - приток,

или река стремится сквозь меня.

 

И ей отягощаться сном не внове,

и лед нести, взвалив его, как горб…

А впрочем - нет, во мне иное:

два левых берега скрепили уговор

 

по центру русла - там, где потемнее:

чтоб ни случилось - правыми не станут.

Меж них течет незамутненное сомненье -

бери стакан - и можно пить стаканом -

 

оно лишь вздрогнет и умножится кругами…

На глубину - как на глазное дно -

тень птицы упадет, как острый камень, -

и сразу станет, как от зависти, - темно.

 

Так глубина следит за высотой,

морщиня время, будто бы моргнула.

И нет ей льда… И только ледяной

взгляд высоты навис округло.

 

О вечные враги! - Им мира нет.

И глубина кипит от зла на дне.

И если б это было не во мне…

И если не сомненье, что во мне…

 

Все то, кем я не смог, кем я не стал,

где не был я и где не рос -

в небудущих - небывших небесах,

где отрицательные числа звезд

 

не стали звездами - но как пиявки

высасывают кровь дурную - птичью.

Там - в глубине несбывшести, неяви

меня уже не ищут…

 

Там - в глубине густеющей материи -

свершенные движения застыли -

кунсткамера побоев. А потери

расплющились - как лица о затылки.

 

Разрыв растет - оказываюсь вне

разомкнутых пространств - своих двух половинок.

и если б это было не во мне,

я б знал: к кому пойти с повинной.

 

Или распить чекушку, накрайняк,

чтоб - как пятнашки - треп был глуп…

Но будто лодка - круто накреняясь -

зачерпываю небо - погружаюсь вглубь.

 

 

ЖИЗНЬ МИНУС ВРЕМЯ

1.

Замерла ночь полпервого, будто что-то хотела

сказать - и забыла. Окно черпает черною горстью

снег, которому можно придумать оттенок:

лазоревый, розовый, нежный, пепельный, горестный -

 

зависимо от настроения и дальнейших намерений…

Снег - бессмысленно белый - лежит на тропе, под деревьями -

и значит встали часы - механизм вычитания времени

из жизни - ничтожной величины по сравнению с временем.

 

Поэтому в формуле жизни результат отрицательный.

И если б не розовый, нежный, горестный, пепельный -

какой угодно оттенок, нераздельный с бряцанием

крылышек доспехов - то проще бы в петлю…

2.

То, что быть может только целым - по частям

я узнаю, не приближаясь к целому ни чуточки.

Быть может, человек с того и начался,

когда придумал имена несуществующему.

 

К примеру: небо, алгоритм, душа и совесть.

Вначале было имя - а потом дела и немощь…

И совесть стала небом - бесконечностью бессонниц,

в сравнении с которой Вечность - мелочь.

 

И совесть стала больше веры, потому что

не ждет вознагражденья и ответа

на этом свете и на том… А мучить

не перестанет ни на том и ни на этом.

3.

Ты любишь - тебе хвала и

все, что захочешь… Но слышишь:

если чего-то целого не хватает -

оно становится лишним,

 

его становится слишком много -

не удержать и не выдюжить…

Вот так и с любовью, так и с Богом -

лишь усомниться стоит единожды.

 

Так значит мера всему - сомненье…

…У каждого ночь своя. А я открываю счет,

ибо мечта о целом есть стремленье

к собственному ничто.

 

 

ЗАКРЫВАЮ ГЛАЗА И…

Мухи - прищуры аур, предчувствие плена.

Тужится жилистый глаз в пальцах конвульсий,

чтобы незримое видеть - обыкновенно,

будто к рассыпчатой почве низко нагнуться,

 

или же сплюнуть в ладонь косточку вишни…

Мухи - летит в никуда плоть по частичкам.

Как в дырочку от зуба молочного - льется и свищет

мертвый двусмысленный свет звезд и чистилищ.

 

В твердых наростах Луна - удар булавы,

чтобы в сетчатку вживить очертания светоча.

Через ущелие боли моей головы

дует сквозняк прегрешений всего человечества.

 

Должен ж кто-то не спать, когда спят собаки,

косточку с мозгом-загадкой засунув под ухо.

И нелюдимые запахи молча запахли -

никто их не выкурит и не унюхает.

 

И тишина… Как молчание после острастки,

рот, провалившийся в мякоть безвольную, черную.

Не забывают предметы тени отбрасывать -

так отмирают конечности у обреченных,

 

так пустота вытесняет породы и нравы,

шероховатую тяжесть - бесплотная правда…

Сон вытесняет сознанье - глаза закрываю -

под веками возятся мухи - мухи распада.

 

 

АЗИМУТ КОНЦА ВСЕМУ

Небо - как бывшее небо - без черных предчувствий-ворон.

Возраст есть геометрия - измерение пройденного расстояния.

Часть прямой, ограниченной в пространстве с обеих сторон -

это отрезок - губы мои, неумеющие растягиваться

 

в приветливой глупой улыбке, хотя бы усмешке - векторе,

направленном к левому уху… Конец всему исповедуя,

слежу за собой посторонним - миру этому, веку ли -

гадаю: который рассвет меня поведет в преисподнюю,

 

меня - человеческую точку - без массы, возраста, индекса,

имеющую только имя, настолько материальную,

насколько мыльное пиво, выпитое с проходимцами,

материальнее водки, выпитой в одиночку.

 

Я так научился искать: что раньше казалось щелью

между ночью и днем, сейчас - вход в преисподнюю.

Смертельно серьезные люди (неведенье - грех-и-прощенье)

входят туда, по ошибке днем называя дно.

 

 

**

…Иго мое - во мне. Имя мое - нем.

 

Набеги моих бед - иго твоих обид.

Река дороги моей обнажает межень.

 

И каблуками толпы в лицо мое вбит,

врос корнями морщин щит усмешки.

 

Не разорву вервий самовосторженной черни.

В кругу смыкается круг - и взбесилась кровь.

 

Я - из темницы ножен. Лучше меч-отреченье,

чем курносая сила палаческих топоров.

 

Выбор - свобода цветов. Ноша ее легка.

Моей беспечной воде себя испарять не жаль.

 

На животе лежит - ободрана кем-то - река.

В комках упругой воды живут ознобы жал…

 

Иго мое - во мне. Имя мое - нем.

 

 

**

Ребенок кричит, родившись, чтобы Вечность аукнулась.

Ему откликается мир, перемирие, недоверие…

Из летописи человечества: человечеством движет глупость,

ибо в него сбиваться - это есть глупость первая.

 

И вот ее псевдонимы: религия, рада, империя -

все, что держится силой множественного числа…

Из летописи человечества: единоличник первым

тонет - в его ладье нету второго весла…

 

Странник - стило пространства. Встречающее: «Ко мне

спешит удивленный гость!» Но он - в измерении «мимо».

Еще не успели мозоли дорожных камней -

а путник уже убит в умах, единенных обидой…

 

Из летописи человечества: под надзором режим созвездий,

смена среди сред и эпох, инстинкты зверей - это мы же, но…

Старик, приходящий в Вечность, находит ее известной:

в ней бывшее человечество новой глупостью движимо.

 

 

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ - ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1.

Только Бог может сказать: Я - Время,

ибо Я равен Времени, Время - мне.

Мы - друг в друге.

 

Только человек может нарубить Время,

как кирпичи: 24, 365, 512640…

ибо он верит, что так оно есть, так и будет.

 

И только время, смеясь, начинает все снова,

ибо оно существует само в себе,

не уделяя себя для пониманья чужого.

2.

Однажды речные камешки подумали одновременно…

И человек их сделал многоточием…

Так они исчезли и вновь возникли в мире ином…

 

А человек, когда у него болит голова,

думает, что обрушилась Вселенная,

остановилось Время, пространство замкнулось в точку.

 

А это просто упали камешки, камешки, камешки…

Камешки впервые стали камушками в усталом уме,

не изменившись при этом.

 

Ребенок смеется, бросая гальку, считая круги:

один камешек стал много.

А как превратить много в один?

 

Став взрослым, он не поймет:

Так же не говорят.

И значит, так не бывает.

 

Но он забыл, что мир престал быть понимаемым,

когда о мире подумали,

этим его удвоив…

 

А это всего лишь Время

вернулось к точке отсчета

и вновь начало свой круг:

 

камешки подумали одновременно…

3.

Ребенок - это Время, чистое Время.

Становясь человеком, он прекращает Время в себе,

пока Времени не надоест это терпеть.

 

 

время-ноль

ВРЕМЯ-НОЛЬ

Ночь. Монолог Луны. Скулеж собак.

Сверну цигарку способом забытым.

Табак, завернутый в скелет событий,

изолганных газетчиком - и есть табак.

 

Нет, в наше время папироса значит больше,

чем насыщенье этой папиросой -

материальный мор. Но есть ответы на вопросы.

Да не хватает на улыбку кожи

 

примерно столько, сколько нужно на перчатку.

К тому ж улыбка - щель, расход тепла…

И память пересечь глаза пустились вплавь -

сор времени плывет навстречу частый.

 

Укрой, ладонь! - Телодвиженье ставня,

иль лапкой сломанною машет «игрек».

Я, принявший условье диких игрищ, -

жить общей жизнью, ни во что свою не ставя,

 

имею право.. влево… пополудни…

И, выпрямляясь по чужой подсказке,

как будто в бой - а череп вместо каски -

заранее забуду, что подумать.

 

Все потому: настало время-ноль,

когда любая мысль-поступок,

неверной будет. Но по дереву постукать

не забываю, выходя домой…

 

Испуганные люди. Ночь разбойничья.

А кто ответит на мое приветствие,

я третье «здравствуйте» - как будто новый месяц -

преподнесу - живи в нем, если хочется.

 

 

**

Ветвей не видно вовсе - в инее таком,

и сад - не сад, а сновиденье сладкоежки.

Кто это чудо дарит - тот кивком

карниза сбросил на голову снежный

 

холодный ком. Быть может, для того,

чтоб доказать: и красота законно

холодной может быть. Ответный мой кивок -

есть завершение приветствия знакомцев,

 

как говорится, шапочных. Полого,

рельефу подчиняясь, проистекает мысль, и вряд ли

случайно это: быть холодным

я не умею - снег простой, как все разгадки,

 

едва меня коснувшись, тает тут же.

И Смысл, и Бог, и Красота - все беззащитны

уж потому, что рядом - человек. А стужа

убежищем была им… Разгадал я - не взыщите.

 

 

**

Ветвей не видно вовсе - в инее таком,

и сад - не сад, а сновиденье сладкоежки.

Кто это чудо дарит - тот кивком

карниза сбросил на голову снежный

 

холодный ком. Быть может, для того,

чтоб доказать: и красота законно

холодной может быть. Ответный мой кивок

есть завершенье приветствия знакомцев,

 

как говорится, шапочных. Полого,

рельефу подчиняясь, проистекает мысль, и вряд ли

случайно это: быть холодным

я не умею - снег простой, как все разгадки,

 

едва меня коснувшись, тает тут же.

И Смысл, и Бог, и Красота - все беззащитны

уж потому, что рядом человек. А стужа

убежищем была им… Разгадал я - не взыщите.

 

 

СМОТРИТ ДОЖДЬ

Как взгляд прозрачен, отчего

не озеро - а зоркая слеза:

дождь крупный - с глаз величиной -

на землю падают глаза.

 

Мне холодно от этих серых глаз -

в меня стекают, будто в лужу.

Я чувствую каплю: напряглась,

пробить стараясь кожу - капля в душу.

 

И потому, наверное, мне вверх -

как ни хотел бы - а смотреть нельзя.

Стекает дождь с холодных век.

А я боюсь: глаза - в глаза.

 

Стекает дождь в мутный ручеек,

остался на земле формою подошв.

А человек навечно обречен

смотреть под ноги, если смотрит дождь.

 

 

**

Жалоба - форма глупости, поэтому вся - наруже.

И столько скопилось прошлого - не видно будущей жизни…

Школьный курс геометрии исчерпан вот этой кружкой -

формой ее, но главное - содержимым:

 

сколько и что налито… а продолженье следует…

Мой изломанный путь совсем не таков - он кружен…

Потусторонний свет (свечку поставил слева,

чтобы письму помогала) пред сквозняком безоружен.

 

Ночи - без меня и без свечки - все, что остаться без слуг…

Можно позвать соседа - да угостить его нечем.

и невеликая радость: незачем жалобы вслух

произносить - у каждого есть их перечень.

 

И сердце опять такое… - как эпицентр восстанья.

Победа (читайте - смерть) на волоске капилляра.

И ежеминутная жизнь надо мной нависает,

чтобы напомнить мне: я - это очень мало.

 

Но я равняюсь себе - единственное постоянство,

которое утешает, будто в два пальца свистнуть…

Вот утро - не просто свет, но освещенье пространства,

в которую за долгую ночь смысл превратился в сфинкса.

 

 

**

Изнасилованный бессонницей зубрит Бальзака.

прибегает к крайней мере - разучивает идиш.

А ты - если хочешь жить долго - не ищи бальзама -

делай лишь ту работу, которую ненавидишь.

 

И она продлит твою жизнь до бесконечности,

до того, что жить тебе станет невмоготу…

И уйдешь - но не лавром увенчанный,

свою тьму унося в еще большую тьму.

 

И последнее: подлость свою не уменьшишь

чьей-то подлостью большей - сдайся на милость…

Чему учит нас жизнь? - Содроганию шеи

под мечом палача, блестящим, как минус.

 

Было б скучно, когда этот меч понарошку:

как секира Луны, тетива без стрелы - горизонт…

Но так близок позор. А свет непорочный

только светлое скроет. Но не позор.

 

 

ЛЕТО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА

Единственный - значит один - одинокий - однажды

знание - будто грех первородный - познавший,

 

что в мире подлунном, подземной вселенной

подобного нет - ему равного нет. И бесследно

 

исчезли сомненья во всем и во всех, потому как

исчезли и сами предметы сомнений и муки.

 

А грех первородный - в предощущении сладкий -

последнею каплею стал - одиночество в свалке.

 

И выхватив руку из мыслей своих - будто из пасти -

другою рукою острым кремнем - и по запястью,

 

чтоб боль испытать как испросить желанного тождества

с тем, кто второй - «мир минус я»… Только что

 

собственной боли могу уподобить чужое и дикое?

Шрам, будто веки, глядящего внутрь плоти инока.

 

Не будет сомнений. И боли не будет. Не будет столетья.

Раз не было лета. Или прошло так незаметно.

 

 

ЧУЖИЕ ПОВЕСТИ

Вчерашний день. Координаты: где-то, кто-то…

Глубокомысленный рассказ о чьей-то жизни,

по меньшей мере, не смешнее анекдота.

А что касается глубоких мыслей…

 

Будь это исповедь святой или гетеры -

сюжет сужается в ушном отверстии

в банальную прямую. - В геометрии

нет толщины у линии - невестина

 

загадка: ведь должна же быть тонюсенькая -

как паутина - плева, и не только мысленная.

Ан нет… А впрочем, это тоже исповедь -

как и другая - вдрызг. Но искр не высекла.

 

Лишь аксиома спальни: есть порок

всегда, где дева есть. И так же

учитывая, что в ней нет вины порой. -

 

И камень не виновен в том, что тяжесть

 

его порой убийственною стала для чьего-то лба…

И в воздухе повисли повести

о том, как обретают, потеряв. И, обретя,

теряют. По закону подлости,

 

который с постоянством гравитации

бесчинствует в пространстве нашем - как не наш:

где тверже - падаем, и пьем по пятницам,

чтобы увидеть воскресенье, но оно - мираж.

 

Мы у подлейших на крючках, будто подлещики.

Блаженных ловим сами на крючки и перлы…

И это тоже повесть, анекдот… И женщины

вообще-то нет. Исчез мужчина первым.

 

 

ИСТИНА БЫТОВОЙ ТРАВМЫ

Что из того, что все известно обо всем?

О будущем? - А ну, крутните шарик -

и сразу прошлое наверх вползет,

в минувшем будущее станет шарить,

 

отыскивая путь на вершинный полюс.

Его указывает логика ослепшая

и здравый смысл - труп смысла то есть…

Жизнь, вообще-то суть задержка

 

чего-то большего, что не понадобится вскорости.

Чем продолжительнее - тем это очевидней.

А перелом ноги - не чьей-то - собственной -

мне дал сюжет всего на четвертинку -

 

четверостишье то бишь… И сего-дня-истина

в том, что есть я и сломанная голень,

как два субъекта - перешеек гипсовый

тому порукой. И не здравый - голый

 

зад планетарный… Обо всем известно:

О будущем? - Крутнул я шар - … распластанным

нашел себя на нем. Из гипса

была нога. Я превращаюсь в статую?

 

Се неизвестно.

 

 

**

Обрюзгшая Луна глядит, ровно гуру.

Всегдашний вечер. - Будет через год

такой же точно, если не умру.

Вот мои ноги - каждая ведет

 

прямую линию - и каждая отдельно -

доказывая в духе Лобачевского,

что могут и прямые параллельные

там где-то вдалеке вилять и скрещиваться.

 

Но стоит мне напиться - и доказывать

перестают они - и я себя качу…

Геометр-гений не вот этою оказией

открыл закон сей?.. Все! Молчу.

 

И так вокруг игра теней, теней театр,

должно б веселый - потому не до веселья…

Назавтра, может быть, исправник-психиатр

задаст вопрос: «А вам не хочется спохмелья

 

поправить голову?» - С намеком на синдром…

Отвечу честно: А еще спохмелья что

желать потребно существу? …Эх бы в седло -

и в степь! - А там не страшен лобачевский-черт.

 

 

текущий момент

 

ТЕКУЩИЙ МОМЕНТ

С. Х.

Остались ли силы еще на жалость и на пощаду?

А сколько ножей затупившихся в своем огороде посеял?

Если б меня битьем периодически не отягощали -

я легким бы стал, как ложь во свое спасенье.

 

После того, что случилось с людьми - не надо о совести.

Сама, обнаглев, придет, как юная нищенка.

Продержат ее до седин в местном отстойнике,

и в тридевятом царстве потом отыщется.

 

После того, что случилось с людьми - не надо о жалости,

при них говорить - сами опомнятся скоро,

когда прикоснувшись к себе - собою ужалятся,

а тело рассыплется и - расползется по норам.

 

Я этим проклятьем уже до кости обглодан,

и меж коренных хрущу - разгрызаюсь тяжко.

Для ссоры - как для любви - надо еще кого-то.

Вершит одиночеством мудрость. Блуд так же.

 

Я сам не вижу себя в веществе этом мутном.

Жить в обществе, быть одиноким - такое счастье,

которого больше, разве необходимость кому-то

в качестве друга, вернее - запасной части.

 

Пусть все, что творится сейчас - пройдет и застынет,

короче, сделает все, чтобы стать прошлым.

Сомненья гоню к винопою, будто гусей - хворостиной:

не надо спасать Рима, если Рим прожит.

 

Спасаю свое (куркуль) - что надо и что не надо:

в том жалость спрячу свою, а в этом - любовь.

Пожизненный срок - ерунда: находят же клады

через столетья, базальт вулканических лбов.

 

А лучшему другу - он стерпит - это ему ничего -

кого бережем - сомневаемся в тех… - лучшему другу

оставлю побои - ребро в форме лука разбойничьего,

свое одиночество за спиною скрещенные руки…

 

Бессонный мой друг, небожитель, скиталец площадный,

в страдании - Бог, а я и страдаю-то лживо.

Остались ли силы еще на жалость и на пощаду? -

Спрошу у тебя, как с перепою: «А жив я?»

 

 

**

Когда человек хочет умереть -

просто, взять и не жить -

то хуже всего, если кто-то

начнет его убеждать,

 

и станет ему растолковывать ради

чего надо жить и зачем,

и станет его успокаивать будущим…

И слушающий если внемлет ему -

он точно покончит с собой.

 

Я вру, что с собою согласен.

 

 

СУМЕРКИ.

Ночь бледная. И тьмою день насыщен.

Прах оживает. А мечта набита прахом

Во всем одно и тоже: так язычник

не отделяет жизнь от выдумки - и прав он.

 

Христианин не отделяет жизнь от смерти:

все, что взлетело - упадет. И тьму

очерчивает солнце - тень - снимает мерку

со всех, кто, напрягаясь, тянется к нему.

 

Успеть на вздохе - в сумерках божественных -

увидеть одеяния вещей - округлых, выпуклых -

что делает их женственнее женщины,

ведь на три четверти она - мужская выдумка;

 

как одевает липа древнеримский пеплум[1],

как тень отбрасывает тень, неперемешиваясь.

И пусть потом - ничто. И даже пепла

нет от одежды. Нет и женщины

в осеннем трупе липы утром - как проржавеет

восток. - Я не увижу - взгляд мой мне не послушен.

Я думаю - я мыслю - я воображаю.

А существую ли? - об этом сучно.

 

 

**

Наполнили - выпили - кружка - как чурбачок - эта кружка…

Потом я их долго искал, на звезды глядел в водосток.

Друзья, меня обокравшие, между собою не дружат -

им крепче родства и братания стало то воровство.

 

Ну надо же! Я зарекался хорошего больше не делать.

А имя мое стало клятвой для двух одиноких мерзавцев…

Ко мне наклоняется низко облака женское тело -

слезы обид моих к его белизне примерзают.

 

А правда, моя простота хуже их воровства?

Я их сейчас возлюблю - мы с ними враги о несчастью.

И долго из формочки страха заказано нам вырастать -

мы носим тяжелую воду в губах, будто лодка, щелястых…

 

Мой сон носит воду обиды. Мой день, будто холм, невысок.

И бьются, как рыбы сухие, глаза на песчаной мели.

Но облака женское тело тычет мне в рот свой сосок -

я пью незнакомые слезы - по вкусу они не мои.

 

 

ФЕДЕ

Мы пили спирт. Когда настало утро,

вдруг застыдились, будто с ж… целовались…

Потом… потом художник умер:

надел на голову мешочек целлофановый,

 

как будто нимб терпимости примерил -

и задохнулся в собственном пространстве.

Или все это сделал для примера:

когда нам станет тесно, станет странно?..

 

Когда - забыл! - художник нас покинул.

А масляная краска на рубашке,

в которой я залез в его картину -

потусторонним персонажем -

 

а масляная краска не стирается

ни мылом, ни старанием, ни дождичком.

Чем больше память позабыть старается -

тем крепче помнит - стертого - художника

 

с его картины - будто лишний персонаж…

С тех пор боюсь стихов - самих чернил -

которым я противен, будто фальшь,

что кто-то их когда-то сочинил.

 

Они меня в себе не уличили:

в них правда все - а я бываю лжив…

А логика несобственной кончины

понятнее, чем собственная жизнь.

 

Тот остается честным, кто обманут.

Художники - всегдашние врали…

А краска высыхает - и капканом

мне жжет плечо до боли, до крови…

 

Искусство - ремесло посмертных масок.

Их лепим, чтобы всех запутать…

В 24 гибнет мастер.

А красота спасается, паскуда.

 

 

**

Пока не замечаю, что сошел с пути -

есть небеса и есть свобода.

Но, прикоснусь к тяжелым сводам -

они - неволя, выемка стопы.

 

Пока я не люблю - не занят долг, -

я - блюдо, испеченное томленьем…

В губах чужие губы каменеют -

я вспомнил, что любовь - глагол.

 

Во что я верю - на то я не надеюсь…

Измена - будто присказка - забылась.

Но сипло в мире тишина забилась,

как задохнувшийся младенец.

 

Прозрение - утрата гладких камешков,

пустые коконы упущенных капустниц,

как вычитание - прозрачных… Без напутствий

уходит друг, согбенный, будто жалобщик.

 

Я смысл сломал и время не наладил.

Осечкой истины все тайны спасены.

И сумасшествие - как ветка бузины -

цветет от скуки и подземной влаги.

 

Огромной пустотой отважно пуст,

я в паз послушно соглашаюсь лечь,

чтобы расти не выше ваших плеч.

Но я не помню небо наизусть.

 

 

ЗВАНЫЙ УЖИН

Сальери и Моцарт - акво тофана[2]+- злодейство и гений…

В стаканах вино - пустые стаканы - как взгляд в небеса…

Запой как экскурсия в музыку. Я приближаюсь - и этой

ненастною полночью должен все наверстать:

 

и Вену, спешащую в век позапрошлый, как из тенистой

на светлую сторону, где увертюрою «Флейты Волшебной» -

увертки травы; и морскую волну, которая любит заимствовать

девических прелестей формы в час утешенья;

 

и многое-многое: страны, эпохи, события, даже

тела. Но вживе достичь не стремлюсь, ибо глупо

мечтать и мечту воплощать - все равно, будто дважды

делать одно и то же… А я этой полночью гулкой

 

стану свидетелем таинств, сродни появленью сонаты:

как вдохновенные пальцы Сальери колдуют над колбами - завтра

быть званому ужину… Но на него я не зван - и в стаканы

вино на троих разливаю. Вот гости вошли и назвались

 

Сальери и Моцарт

 

 

возвращение в лес

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕС

Как возвращенье из дола неладного,

дальнего странствия в отчее, истое -

лесная елань траву перелистывает,

и разгораясь - как птичьими лапками -

 

перебирает в пламени хворост…

Я по-другому чувствовал раньше.

Мир изменился, но это не страшно,

страшнее узнать в себе хворь, то есть хронос,

 

тобою живущий, твоим самым лучшим.

и вот я уже не умею быть жадным

голодным огнем - в перспективе пожаром.

Костер разгрызает сосновые сучья.

 

Но я и костер существуем отдельно.

Лес за спиной не читает в затылок

немую угрозу. И если застыла

мысль почему-то - то лишь совпаденье.

 

Так, совпадая в мире и в мыслях,

становится лес придуманным лесом…

Лес: я ему перестал интересным

быть - и поэтому выселен… Выселен

 

или ушло нечто… Лишь воронье -

усмешкою неба, да небо слепое…

И все-таки лес остается собою:

в нем время рифмуется со враньем.

 

 

ЛЕСНОЕ

Гляжу в огонь. Трещат зрачки.

Горят сосновые столетья…

Зверь лижет снег. Кровоточит

его суровое наследье.

 

Из горла истина инстинкта -

как перепелка - рвется вон.

Кто зло чужое смог постигнуть -

тому не страшен этот огнь.

 

Зверь лижет рану. Аромат

своей крови с чужой сличает.

месть неразборчива в кормах -

себя собою насыщает.

 

А на зубах хрустит Луна,

течет желток, как нежный спазм.

И снова смерть удалена -

себя чужою смертью спас.

 

Но защемил глаза капкан

квадратных окон освещенных.

Что там внутри? Проникнуть как?

Мелькает нож - стальная щелка…

 

Гляжу в огонь. Текут зрачки

по разгоревшимся дровам.

И слышно, как скулит в ночи

Луна, прикованная к нам.

 

 

ТРОЕ И КОРШУН

И. Г. и С. Х.

Он вдруг парить стал без усилий -

его поддерживают снизу -

три взгляда в коршуна вонзились,

пространство в пирамиду втиснув.

 

Конец ее остер, как гвоздь.

Наткнувшись, коршун замер.

Решили трое: это гость

больного подсознанья,

 

и кто-то попадет в беду

или наложит руки…

Боялся коршун: отведут

с меня глаза - я рухну…

 

Но рябь подернула глаза их,

но иступилась мысль. -

И коршун больно исчезает,

как судорога мышц,

 

как будто сглаз подвергся сглазу…

Но он до смерти в их сетчатках.

Быть может, потому ни разу

те трое больше не встречались.

 

 

ПОЛЕТ ШМЕЛЯ

«Лето - тело глагола лететь».

 

Продолжу эту мысль: все лето, что летит

попутно запахам, ветрам тропами стародавними.

Литой налитый бок жука кружащего - латынь,

латынь летящих лапок, крыльев, стрекотания. -

 

Язык полета нами позабыт: слепень,

и непрочитанная птица - буква первая…

Я верю Ветхому Завету, что на пятый день

вода родила пресмыкающихся - верую

 

уже затем, что знаю: небо и рождение -

для птиц одно. И птица - птица только в небесах.

Но с середины августа - время приземления -

земля становится тяжелой… Скучно объяснять,

 

как делается то, что сам я не умею… Ужас

уж пишет на песке - к воде. Вода родила гадов…

И лучше обо всем на свете представлять. Но хуже

об этом говорить… Вот шмель летит. И музыки не надо

 

писать к его полету.

 

 

**

Сквозь мутный воздух - водяные знаки

грядущей осени - и времени неможется…

вот капюшон с мясистою изнанкой

откусывает голову прохожего,

 

попавшего навстречу мне. А сумерки

сгущают власть предметов над

воображеньем: тень трясущейся

осины мной наделена

 

моею же тревогой. На ущербе

бессильно зренье: чья рука безвестная

сжимает рукоять? - Но ощущение

опережает - сердце чует лезвие.

 

И тень, дрожа, бежит, как диаграмма ужаса.

Но знаю: ночью, днем, во сне иль вживе

страшней всего - вдруг обернувшись,

свои следы не различить - принять их за чужие.

 

**

Замедляется время, когда растрепанный куст

рябины, всю ночь проспавшей за моей оградой

и позабывшей спросонья ветра железистый вкус

и непонятные дереву мертвые формы грядок,

 

замедляется время, когда рябина в глаза

настойчиво взглянет - деревья становятся зрячими,

когда почуют знакомца. Но это нельзя доказать,

как мысль чужую увидеть. Взгляд умирает в прозрачном,

 

если только не выдумает цвет, объем и рельеф

Атлантиды подводной и строй небесных лесов.

А неприметное время - со второстепенных ролей -

в любом финале есть главное действующее лицо,

 

когда оно остановится. Невидимость - свойство движения

не только времени… Медленно рябиновый куст перекрестит меня.

А небо сегодня иное: будто на поле сражения

растет голубая трава сквозь ребра облака перистого.

 

 

заблудившиеся в уме

 

ЗАБЛУДИВШИЕСЯ В УМЕ

Тени вещей тяжелее вещей. На мне коченеет

тень потолка - и кожа моя превращается в наст.

Смешно объясняться словами - как с человеком -

с собою самим, ибо точно: кто-то из нас

 

не человек, а некто, родственный тени,

игра моего очертанья, забава светил…

Насколько ничтожно в пространстве ума мое тело,

настолько я сам бесконечен - не уследить,

 

и страшно не вернуться, меж звезд заплутавшись,

остаться в истории древнего мира, прогулку продлив,

увлекшись беседой о мире и людях с Плутархом,

слова чередуя с вином. Вино образует пролив

 

меж двух океанов, судеб и эпох, пространств и наречий…

Заблудшее в мыслях идут сквозь людей - и нет им оград…

Смешно объясняться словами - как с человеком -

с собою, достигшим края Вселенной, нащупавшим край.

 

 

ТАК ВЕК МЕНЯТ ВЕК

Воображение - обочина ума, и не в чести,

а в лучшем случае - мишень увесистых зрачков зевак.

Но мир распался бы на то количество частей,

которое в себе он никогда и не подозревал,

 

когда б ослабла сеть - силок воображенья.

Не разум правит миром, если правит

им что-нибудь… Застынет летом пруд - и обнаженье

льда Китеж явит. Но свидетель не поверит.

 

И твердь земная с ревом в небеса уткнется,

дождь щебня хлынет, и песчаная щекотка

погонит к северу барханы. А спасутся

те, кто не верит ни во что. Немного - в черта.

 

Так век меняет век - слепой крови поверь,

она не младше жизни. А среди идей

овеществленных места нет. Есть дверь:

чтобы бояться - надо жизнь любить.

 

Так лучше не бояться.

 

 

АНТИЧНАЯ ВАЗА. ПОЗНАНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ.

Золоченая позевота узкого горлышка вазы,

не издающей звука вот уже тысячу зим.

А тонкий узор на вазе вовсе не зря вызывает

щемящее чувство Конечности всего и всея. Вблизи -

 

только продли эту мысль, вытяни руку - здесь -

вот и Она… А стоит ли античную вазу раскалывать,

чтобы познать Бесконечность? - Ту, которая есть

только у ничего - только ту… А раскаянье

 

может быть после греха - и то необязательно.

А все, что греху предшествует - это воображение…

Я вазу не разбивал - но будто прибит гвоздями,

и сам от себя терплю совершенное поражение -

 

ибо в уме я разбил… Но дальше ушли в этом поиске

начала начал Бесконечности и Ее содержимого

нация самоубийц - им Бог не прощает нисколечко,

за то, что Христос в их числе… Беженцы-небожители.[3]

 

 

**

Вместо неба - черная вмятина.

Запер дверь под залог на открытье.

Время кормится тиканьем маятника,

разбегающимся, как акриды -

 

не поймать… А мышечный тик -

механизм исчезновенья

неизвестно чего - вдруг затих…

Сон созрел - становится зреньем

 

предыдущих событий и жителей.

(У истории свойство - все в кучу… -

вес не вычесть из телосложения…)

Наши сны старше нас. Но не лучше.

 

Верим в то, что можем потрогать…

Сам прошел, где хотел - всюду, вроде…

Исчезает куда-то дорога,

будто мысль об этой дороге;

 

И молчание в полости рта

презирает словесную утварь…

Только верить во что до утра,

чтоб легко разувериться утром?

 

 

НОЧНОЙ КУМАР

…В захолустном захолустье захолустного захолустья

живу я - захолустный-захолустный…

 

Ставень оконный мотнулся - как пушка в откате.

Ветер ветвь не согнул - слишком уж тощая.

Капля воду целует, стоящую в кадке,

до синевы - за целую вечность - затекшую.

 

Давно отжужжали слова, в паутине запутавшись.

Паук их высосал - и от тоски да бескормицы помер.

И тишина, как после выстрела пушечного.

Кого расстреляли - я толком не помню.

 

От скуки делю судьбу на труд, попойки, политику

(если прибавить нечего - займусь дележкой) -

на долю любви осталось с полбанного листика,

и то не любовь, а так… - физическая зубрежка.

 

Тут пятый - темный - угол по-вороньему каркнул,

а валенок спрыгнул с печи - да плясать давай…

Тогда я любовь поделил на труд, политику, карты -

осталось еще с лихвою - куда девать?

 

Но вакуум-ум как-то пуст по-греховному -

наверное, пайку души за ночь многолетнюю высосал…

Мне пулею, нешто, проситься к какому охотнику,

который он выпалит в небо после удачного выстрела,

 

прикончив грустного зверя - овдовевшую самку,

или самца без подруги, побитого в поединке?..

Но вот побежала - едва половицы касаясь,

на цырлах - латинскою речью и невидимой,

 

совсем непонятной - я где-то слышал однажды:

был стол и друзья, и незнакомая женщина… -

закваска вина и любви, убийства и похоти - жажда.

Я впился в нее исподнизу голодною трещиной,

 

и будто бы кровью чужою губы испачкал,

потом превратился в сплошные жадные губы…

А ночь, перейдя за третью - последнюю - пачку

сухих сигарет, пошла внезапно на убыль.

 

Но мерзкий язык - к потолку, а не к небу - подвешенный,

не может не вслух говорить о политике, Боге, любви.

Вот так - открываясь - душа становится внешностью.

И названо все - и движется день - как ледник.

 

 

ПОСЛЕ ДУРНОГО СНА

Через соломинку высасывает свет

остатки сна в зрачках. И вновь

настало утро. А вчерашняя постель

покалывает тело сеном снов.

 

День, ты смешон: уж скоро полдень,

а ты завяз в тенях, тенетах грязных.

Я не играю. Я - мешок, наполненный

гвоздями снов со шляпками боязни.

 

Здороваюсь с людьми. Я отгадал:

людей сближает изначальная неправильность

и жажда близости, когда

себя словами выправить пытаемся.

 

А глину лиц людских измяли пальцы

теней предметов - близких и далеких.

Ночь на осколки зрения распалась.

Углы усмешек встречных колют локти,

 

затылок, спину рвут на полосы.

Я ощущаю липкое и гадостное:

как встречный обернувшимся становится,

и влазит взгляд в меня - как градусник…

 

Пытаюсь быть приветливым и лживым,

посмеиваюсь тихо над собой.

Но чувствую как в теле моем жилы

вдруг застывают проволокой стальной,

 

и клонит в сон…

 

 

**

Мы с тобою - пастух и пастушка,

нам не надо крова и пищи.

Нету крепче связей преступных,

и любви, здравый смысл преступившей.

 

Мы с тобою, конечно - преступники,

обобрали людей так безбожно,

не прельстились только рассудком -

но умом полюбить невозможно.

 

Мы с тобою малостью сытые -

очень глупо, имея бесценное,

ему цену и меру отыскивать

и крошить себе под ноги целое.

 

Но зачем иногда - ненарочно -

замираем в оцепененье,

когда куры, клюющие крошки,

нам кудахчут: они, мол, ценнее.

 

 

ВМЕСТО ПРОЩАНИЯ

Смиренье - место опоздавших. Вновь безраздельное вино

в моем стакане - я второго уж не держу который год.

Как из пращи - твое «прощай» - и даже не само оно,

а представление о нем - мы не прощались. И глагол

 

теперь так редко в речь мою приходит. И к тому же как

глагол несбывшегося времени - как призрак корабля во мгле

пространства мертвых. Но явил немой закон из-под замка:

«Кто мертвым призрак - тот вдвойне живой. Вдвойне».

 

Я вспомнил это потому, что есть ушедшие совсем.

Их дальний путь не осветить тычинкой поминальной свечки.

А я придумал для себя: умерший мне теперь - сосед,

и нас уже не разделяют ни пол, ни возраст, ни застенчивость.

 

А непомерное «совсем» - как все слова смешит и мучит

своей придуманностью полой - как вылет птицы из норы.

И все религии бесплодны - в них веры нету - потому что

Бог говорит не словом с нами - самими нами говорит,

 

а мы друг другу - знаки Божьи. Но знаку знака не понять…

И память - угольная строчка - «Чтоб тьму увидеть - глаз не нужно».

Атеистическая жалость к ушедшим - будто исполать

самим себе: как сострадать тому, чего не знаешь… Ужас

 

в том, что меж мертвых и живых нет никакого расстоянья…

А расстоянье между нами растет убыточным растеньем,

из ничего оно - как слух - цветок родило розоватый -

ожог крапивный… И «прощай» - как из пращи - раздельно

 

ночь выговаривает вслух дождем, спешащим по стеклу…

О, если вдруг заговорят предметы все - они утратят

предназначение свое: переживать хозяев - слуг

кого-то высшего, кто им дает смиренье, как отраву.

 

 

незагаданные загадки

 

НЕЗАГАДАННЫЕ ЗАГАДКИ

К простому нет доступа пониманию - все равно, что

лить воду в дырявую емкость и ждать, когда

заткнет отверстье вода сама собою прочно,

как незагаданную загадку пробовать отгадать.

 

И тогда желание быть непонятным становится больше,

чем сама непонятность мира и тайна немых камней,

из которых растут города, ушибы, дни и обочины,

и которым из них не выпасть - не околеть.

 

Как свое тепло забывает - подымаясь к небу - дым,

так и я маскирую свой опыт в обмолвки-флюиды,

ибо если есть в мире нечто, что знаешь ты один -

то неправда это иль хитрость. Так говорят люди.

 

Но мне кажется, дело в ином: нету в мире вещи,

о которой двое ни разу бы не повздорили.

И никто никогда не оспорит меня в том, что вечер

потому наступает, что жду я его и подзорные

 

звезды- звезды- звезды… - Сколько раз повторить,

чтоб назвать мне их имя и умение увеличивать

то, что людям нельзя разглядеть и понять?.. Объяснить

не берусь, потому что все просто - все лишнее…

 

 

ЧЕРНЫЙ СВЕТ

Все выносимо, потому что преходяще.

И упаси нас лишь от одного:

чтоб свет не стал себе обратным, то есть черным.

Свет, движущийся вспять, есть тьма.

 

И упаси додумать эту мысль до края.

И лишь бы мозг - смозоленной ладонью -

успел б разжаться уронив мысль наземь.

Предел той мысли - тот же черный свет.

Под одеяло спрячусь - и мне страшно

наружу высунуть ладонь, как будто

сейчас же, в тот же миг в рукопожатье заключит

тот, кто всегда вне одеяла и меня, -

 

и соглашенье будет скреплено. Какое?

Его условьем станет каждый день

и ночь, как время, отдавать долги…

О, Боже, как не хочется идти.

Но надо-надо-надо… Лучше

не вылезая из-под одеяла.

Есть вещь, вернее, мысль, которую, познав,

Тебе становится ничтожной и ненужной жизнь.

Не знаю, не хочу, не научусь.

 

 

БОГ-НИКТО

Эта жалкая жадность: пытаться сказать больше,

чем могут выслушать… И - уже никому - «О, Боже!»

 

Этот смешной наив, что жизнь всамделишная

там - в тридевятом царстве, где камни, как женщины -

 

мягкие и угадывающие, где все бесценно, как милостыня…

В своем оставаясь уделе, жить тою жизнью мысленно,

 

верой в нее, а верующие - все человечество.

Кто бог всемирной религии? - Никто-Никогда-Нечего.

 

И он навещает во сне, без сна, тела и умы…

Кто верит, того заблужденье выводит из страха и тьмы.

 

А звездами ложно зовутся отражения в небе и свет

истовых глаз, потухающих единожды в жизни - совсем.

 

И пусть заоконная слякоть - чем слякотнее, тем пригоже

в том тридевятом царстве… Уже никому - «О, Боже!»

 

 

**

«А закон простой закон сохранения насилия».

В. Гросман

Страницы режут руки, будто куст осоки -

на всякий случай, мало что случится…

Уметь не нравиться - талант особый,

его признают дети очевидцев -

 

отцов суровых и вприсядку присягнувших

шершаво-оспенным щекам гранитов грозных.

Уметь не нравиться - сегодня это кукиш,

а завтра Мандельштам, Платонов, Гросман.

 

Насколько совестно дерзить их именами -

как будто всуе матерью божиться -

легко настолько шьют себе менялы

одежи новые, вытягивая жилы

 

из горьких повестей, стихов тоски.

А впрочем, им услышать не удастся -

стихи живут - как за зубами языки.

Их можно вырвать как куски немые мяса.

 

А все, что я узнал - не потерять.

Что будет дальше - не узнаем мы.

Плоды детей таятся в матерях,

как от битья и домотканой тьмы.

 

И скажет в свой черед веселый малый,

порезав руку о страницы жесть:

- Легко одежу шьют себе менялы,

вытягивая жилы из божеств.

 

 

**

1.

Непонимание: темно, как будто бы со дна

глубокой впадины ума вдруг всплыл вопрос ко мне

(договоримся сразу же, что истина одна,

иначе ночь до сей поры лежала бы на дне -

 

вчерашнем дне, или на дне той самой впадины) -

что предпочтительней: бессмертье или малость

односторонних скудных суток, числом запятнанных?

Бессмертье было до рожденья. Там и осталось.

 

И нету истины. Но есть сосуд иль амфора -

пузырь, по-нашему сказать. Его отыскивают

с ушами сросшиеся губы - ложь, вся тварь непарная,

чтоб одиночество познать как место истины.

 

2.

Суть доблести в симметрии позору.

Раз человек неодномерен, то двусмыслен.

Когда пространство есть притворство горизонта,

а по ту сторону ума нет истин -

 

то что есть счастье? В этом мире щедром

достаточно того, что кто-то есть несчастней

тебя - стыд уравнял позор с блаженством.

А, впрочем, вне ума им повстречаться

 

не суждено - их вовсе нету, нету…

И разум не спасет, спасет лишь предрассудок.

Вот так излом впередиидущей тени

укажет пропасть, не упоминая имя всуе.

 

 

ВЕЧНАЯ ВЕРСТА

Простое - слетевшее с губ - имя-время - Весна! -

Зовет без гортанного крика, звучит без жирных шипящих.

В окошко из пальцев вместилась, как русская мера - Верста -

растет испокон бездорожий прошлых - вглубь настоящих.

 

А если измерить захочешь - придумай названье привычное,

пределы ее очерти отточенным острым ногтем…

Но только дело в ином - пропали значенья-отмычки -

усилия русской Версты теперь уж не знает никто.

 

Беда-невеличка - при жизни увидим двужильный конец

засохшей Версты, если даже вперед не сделаем ни шага -

находим подковы в пути, а умер давненько кузнец,

который блоху подковал, чтобы она не сбежала.

 

А люди? Где были улыбки - там зияют провалы,

горят самоварные лица на выпуклых бляхах, как проба.

Но в сердце - как в стойле - закован бычий гнев на кровавое,

глаза затупились о наст - торчат, как вбитые пробки.

 

О ледоход, не тревожь свободу от сладких забот.

Если стены проснутся - то кто их удержит от пляски?

Размякшая цепь разомкнет уставшие звенья зевот.

Нет отвратительней зрелища силы, уснувшей без лязга.

 

Бредут перевертыши судеб, задуманных в прошлых столетьях,

срывают зло друг на друге, будто погоны с властей.

Не оборвется Верста, если люди ослепли.

И не поможет Весна. Замолчи о Весне.
 

 

ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ.

Место, в котором живу, ничем не отмечено.

Чтобы его не забыть и не спутать с другим,

словами столблю, отождествляю с вечером,

глухим и невнятным, будто сквозь зубы гимн,

 

или ругательство, если погода, как тряпка сырая.

А все перемены места - общие чем-то с золою:

когда, срывая черемуху, - ветер срываю,

к другу в дом заходя, - оказываюсь под землею.

 

Время, в котором живу, непримечательно.

Кровь? Но ведь кровь бежит во времени всяком,

иначе это не время. А крики - то же молчание,

ибо не сказано главное, что человек - это слякоть

 

суть необретшее форму, состояние мира… Соврать бы,

назвать человека венцом (хотя б деревянного сруба).

За неимением лучшего, любить остается собратьев,

хотя бы уже потому, что есть в них что-то от друга.

 

Душа, что во мне и во вне, обычна и заурядна, -

пространство, себя пожирающее с первобытным рыком и

есть небо еще - но не звезды - потери его озаряют,

высвечивая перспективу: осколки, остатки и рыхлое.

 

А, в общем-то, бред о душе иссушает нас: сух

становится вдруг разговор, коснешься лишь полога светского,

за коим таится такое - произнесенное вслух,

испепелило бы Вечность, на память оставив сиесту нам…

 

Как это соединить? И кто будет в этом селе,

где небо разъято с Душой, не пачкает руки земля?

Есть лишь невозможность признаться во всем самому себе -

идущая и приходящая дорога в самого себя.

12.08.92

 

ЧУЖАЯ БОЛЬ - ЧУЖАЯ.

Нашедший в дни ожившего тепла

воздушный праздник - Воскресенье Вербное,

и Знание: «Отвергнувший тебя,

теряет столько, сколько ты - отвергнутый» -

 

нашедши, потерял… Не отыскать

обратный путь из знания в неведенье.

И эта истина - как впадина виска

(я стал умнее - был невиннее),

 

и эта истина - как впадина виска -

имеет форму дна… Не постучат,

(но одинок не тот, кто одинок всегда.

Тот одинок, кого оставили сейчас.)

 

не постучатся в двери в мелкой спешке

друзья-враги - и даже постучавшись… -

они людьми вдруг стали, то есть меньше

и суше, будто тихое несчастье,

 

которое мне не с кем разделить

и приумножить до беды сферической

чужим умом… (А вожделение разинь

суть движитель науки исторической).

 

«Чужая боль - моей нелепый слепок.

Мир мною выдуман. И я лишь - настоящий»…

Сегодня небо, наконец, ослепло

от одиноких глаз, с надеждою глядящих.

 


[1]Пеплум - женская верхняя одежда из легкой ткани в Древнем Риме

[2]Акво тофана - яд, которым, предположительно, был отравлен Моцарт.

 

[3]По христианским обычаям самоубийц принято хоронить за кладбищенской оградой.

Zircon - This is a contributing Drupal Theme
Design by WeebPal.
Яндекс.Метрика